"Киевлянин", 1 февраля 1891 г.
Погоня на Печерске
31 января у мирового судьи 9 участка обвинялся извозчик Константин Куренков. Кто-то из публики договаривал Куренкова свезти его с Печерска на Оболонь, тот меньше 40 коп. не хотел взять, между тем другой извозчик взялся отвезти за 30 коп. Видя, что тот отнял у него седока, Куренков пустился за ними в погоню и целый квартал осыпал коллегу упреками, приправляя их отборными нецензурными словами, пока седок не хватил его зонтиком. Мировой судья приговорил его к штрафу 15 руб., с заменой арестом на 3 дня.
"Киевлянин", 24 февраля 1891 г.
На Оболонь — вплавь
"Лодки на перевозку обитателей Плоского участка и Оболони, в виду ожидавшегося сильного разлива Днепра, договорены городским управлением у Гинтова, предложившего на торгах 22 февраля низкую цену по 2 руб. за суточное пользование лодками по всякому требованию жителей, как для них, так и для их имущества, — днем и ночью".
"Киевлянин", 5 сентября 1892 г.
Киеву — новую гавань. На днях в министерстве путей сообщения, рассматривался проект гавани у города Киева в заливе реки Днепра — Оболонь, составленный инженером Максимовичем. Инженерный совет нашел, что скорейшее осуществление гавани у города Киева вызвано надобностями как развивающегося судоходного промысла, так равно теснотой устройства киевской пристани. Поэтому выражено мнение, что предполагаемый в пользу города особый сбор с судов, также может быть увеличен, чтобы быть более выгодным в коммерческом отношении."Киевлянин", 1895
Александр Куприн
"Оболонское разорение".
-Где здесь Оболонь? — Спрашиваю я лодочника, после того как он, поплевав на руки и кинув быстрый взгляд на концы вёсел, лёгким движением опустил их на воду.
-От же вона самисенька.
Мы плывем вдоль широкого канала, образованного двумя рядами невзрачных маленьких хатенок, едва выглядывающих из воды верхними углами окон. В этот канал впадают другие, менее широкие. Вода быстрая, почти коричневого цвета, на поверхности ее плавает солома, перья, щепки, пробка, бумага. Там и сям вдоль каналов снуют рыбачьи одновесельные плоскодонки с носами, торчащими высоко из воды. Если прибавить к этому яркий солнечный день, веселое небо и звонкую болтовню прекрасных оболонских рыбачек, то в общем получается впечатление маленькой Венеции.
Мы подъезжаем вплотную к одному потопленному домику. Я притягиваю руками лодку к оконной раме и заглядываю в неё. Вода наполняет комнату до подоконников; голые стены потрескались от сырости; развалившаяся печь зияет чёрной дымовой трубой; в воде среди всякого домашнего скарба плавает забытая в попыхах люлька.
-А что же, никому вода больших бед не наделала? — спрашиваю я.
-Нет. У нас уж как только вода начнёт прибывать, так все и знают: сейчас вещи на подводу складывают. Получат с участка квиток и едут в контрактовый:
:Чем дальше подвигаемся мы, тем всё шире и шире становится канал, быстрее течение, чище и синее вода. Вот последняя дощатая крыша, едва поднимающаяся над водой,- и мы въезжаем в открытый разлив Днепра.
Какая ширь! Смотришь вперёд, влево, вправо и куда только хватает глаз, везде эта тёмно-синяя поверхность Днепра, вся точно кипящая мелкими, быстро несущимися волнами, а над нею чашею опрокинулось смеющееся небо.
Гребец мой бросает вёсла, чтобы отереть вспотевший лоб, и лодку плавно относит вниз по течению. В лицо мне дует крепкий порывистый ветер. Грудь дышит широко и привольно, глазам не хочется отрываться от этой мощной картины.
-Старик Борисфен — думаю я невольно, настроенный на возвышенный лад. -Сколько человеческих жертв приняло твоё ненасытное чрево с тех пор, как впервые ступили на твой берег трое таинственных исторических авантюристов — Кий, Щек и Хорив. Сколько тяжёлых драм, сколько роковых страстей, неудачных жизней, разбитых надежд схоронил ты в своей пучине.
Но на этом месте мои размышления неожиданно прерываются тем, что я падаю на дно лодки ногами вверх от сильного толчка. Оказывается, что в то время, когда мы с моим гребцом предавались патетическим размышлениям, нашу лодку нанесло на большой дощаник, переполненный бабами. И мгновенно в воздухе повисла звонкая, занозистая оболонская ругань. Чего тут только не было: и "щоб тоби очи повылазылы" и "чом ты малесеньким був не вмер", и "щоб ты лопнув", и всякие "трясци" и "черти" во всех числах, родах и падежах. Но всё-таки с гордостью могу сказать, что последнее слово осталось за моим гребцом, обнаружившим в искусстве владеть крылатыми словами недюженную находчивость, солидную крепость лёгких и целый запас энциклопедических познаний:
Мы пристаём к берегу, и я, минуя целую ораву чумазых ребятишек, играющих в разливе Днепра, узким переулочком выбрался из Оболони и еду в контрактовый дом.
* * *
-Вам — к оболонцам? — спрашивает меня смотритель контрактового дома, маленький, седенький, глухонький старичок.
Я отвечаю утвердительно, и старичок показывает мне на дверь, ведущую в большой зал нижнего этажа. Я вхожу, и перед моими глазами мгновенно с беспощадным реализмом вырастает настоящая картина оболонского разорения, не замеченная мною во время поездки на лодке.
Вдоль стен этого мрачного сырого зала, вокруг массивных каменных столбов, поддерживающих его потолок, стоят "топчаны". Каждый топчан как бы составляет отдельную квартиру. На нём навалено всё перевезённое имущество и на нём же ютится целая фамилия. "Имущество" всё можно перевезти на одном извозчике, но, боже мой! Из какого ненужного, разбитого, залатанного, дырявого хлама оно состоит. Раньше всего, конечно, неизбежная принадлежность и гордость бедного семейства — ватное одеяло, вышитое сотнями разноцветных кусочков, передающееся из поколения в поколение, то в приданое, то по законам наследственности; одеяло, конечно, переполненное мириадами всяких микробов, бактерий и более крупных "организмов", но спасающее зимою целую семью от холода. Затем образа. Их всякий постарался прибить на видном месте, перед некоторыми теплятся лампадки, зажжённые ради "потопа". Затем жестяные самовары, чайники, разбитые и заклеенные сургучом горшки с чахлою и хилою геранью, сундуки, красные когда-то подушки, сделавшиеся от времени и усиленного употребления глянцевато-коричневыми, крашеные вёдра, корыта, сапоги. На трёх-четырёх топчанах свернулись спасённые от наводнения кошки.
Куда не поглядишь — всё только старики, старухи и дети. Никогда до сих не приходилось мне видеть столько лиц, на которых нищета, непосильный труд, — может быть, пьянство и порок, — наложили такие странные черты. Старики почти все в изношенных солдатских шинелях, многие женщины беременны, дети бледные, чумазые, замусоленные, все как есть лицо в лицо. И ко всему этому специфический удушливый жилой запах, который всюду вносит с собой нищета.
Я останавливаюсь около одной пожилой женщины и начинаю с ней разговаривать. Нас сейчас же окружает кучка других женщин. Все смотрят на меня с ожиданием, на вопросы отвечают охотно, но страдальческим голосом, с готовностью хоть когда угодно перейти настоящим слезам.
-Дорого ли вам переезд сюда обошёлся?..
-Пятьдесят копеек. Другие, впрочем, и по 60 заплатили. Совсем разорение.
-Ну, а как же вы думаете быть, когда вода спадёт?
-А господь её знает. Как начальство. Ведь это хозяевам хорошо, а мы все квартиранты.
-А як же, — поддерживает другая, толстая и словоохотливая женщина, — звистно, чужа хата — хуже ката.
-Скажите, а как же вы тут кормитесь?
-Да вот варимо себе що-нибудь в печке. Только дров не хватает. А кто и хлеб с водою ист.
-Тогда начальство нас устроило. Борщ, кашу приносили в больших котлах. Чай то же давали.
-А теперь вас кто-нибудь посещает?
-Нет. Чиновник вот только приезжал, в очках в золотых, как сказывают, обещал тут нам столовую устроить и прислать чаю, сахару, пока вода не спадёт. Вот может быть, вы знаете, будто говорят, вода и сюда на Подол придёт.
Женщины ещё ближе придвигаются ко мне, с интересом ожидая моего ответа.. Я их как могу, успокаиваю.
-Скажите, пожалуйста, — продолжал я расспрашивать, — чем ваши мужья занимаются?
-Мой поденно ходит — отвечает толстая женщина.
-И мой. И мой в поденную. Мой тоже. А мой с пилой, — говорят в голос остальные.
А после них раздаётся сзади меня тоненький голосок, с оттенком хвастливости.
-А я живу на воздухе небесном-с, около газового завода-с.
Оглядываюсь — маленький старикашка седенький, в рваной солдатской шинелишке, лицо коричневое и всё в ссадинах и царапинах.
-Где это вы разукрасились?
Старикашка наклоняет вниз набок и разводит безнадёжно руками.
-Упал пьяненький. Это ж праздник был.
И добавляет заискивающимся тоном:
-Господин банкир, подарите мне папиросочку, если будет ваша милость.
Обхожу ещё четыре маленьких комнаты. Та же нищета, те же лохмотья, те же глаза, устремлённые с ожиданием. А вода всё прибывает, и с нею прибывают бедняки, которым контрактовый дом даёт приют. Теперь их уже 227 человек, причём человек 30 прибыло за те полчаса, что я провёл в разговорах. Тяжело будет этим беднякам, когда спадёт та самая вода, которой мы любуемся с Владимирской горки и шепчем в изумлении перед величественной картиной — потрясающе!
Современные публикации.
СРЕДА ОБИТАНИЯ НА ОБОЛОНИ ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ Владимир КУХАРСКИЙ для "Сегодня" 15 мартв 2000г.
У многих киевлян слово Оболонь ассоциируется лишь со знаменитым пивом и одним из спальных районов столицы. И если Минский район в этом месяце отмечает свое 25-летие, то возраст Оболони исчисляется веками.
Старославянское слово "оболонь" означает низинные заболоченные места, которые не пригодны для заселения. Несмотря на это, киевская Оболонь привлекала племена первобытных людей богатством животного и растительного мира. Когда сходила вода, древние славянские племена устраивали здесь сначала временные, а потом и постоянные поселения. Одно из них было обнаружено в ходе археологических раскопок. Исследователи полагают, что именно оно заложило фундамент для города, ставшего впоследствии столицей Киевской Руси.
Древние жители Оболони поддерживали тесные обменные связи с античными городами Северного Причерноморья и странами Европы и Азии. Свидетельство тому — клады римских, арабских, византийских монет, фрагменты древнегреческих амфор. Со времен язычества здесь размещался храм бога Велеса — покровителя домашних животных. Прогоняя скот на луга, киевляне часто оставляли богу дары-подношения. Многие князья заключали на этом месте мирные договоры, а в свободное от державных дел время отдыхали и охотились. В древнерусских летописях Оболонь часто упоминалась в связи с набегами кочевников и княжескими междоусобицами. Документы свидетельствуют, что и в более поздние времена сочные сеножати были в цене — магистрат, мещане и монастыри все время судились, стремясь завладеть плодоносными наделами.
Листая страницы "Географического описания Киева" двухсотлетней давности, составленного Василием Новгородцевым, не перестаешь удивляться богатству Оболони тех времен: "Сеют обыватели рожь, просо, ячмень и гречку. Плод приносит в лучшие времена втрое и вчетверо. По лесам звери: волки, лисицы, зайцы и дикие козы, редко, но и медведи бывают. Птицы: орлы, ястребы, разных родов совы, филины, тетеревы, куропатки, и прочия мелкие птицы полевые и речные. Леса большие и малые. А растут деревья берестовые, грабовые, дубовые, кленовые, липовые, ольховые, и прочий мелкий лес".
В 1811 году в Киеве случился сильнейший пожар. Почти три дня горели дома восточной окраины города. Подольские погорельцы нашли пристанище на Оболони и долго не хотели возвращаться на свои пепелища. Оболонь имела необъяснимую притягательную силу и для писателей и художников. Ее пейзажи любил киевский живописец Сергей Светославский, а известный русский писатель Александр Куприн, живя в Киеве, написал очерк "Оболонское разорение", опубликованный в 1895 году в одной из киевских газет. Это произведение служит ярчайшей иллюстрацией быта и жизни жителей Оболони XIX века. Куприн пишет: "Мы плывем вдоль широкого канала, образованного двумя рядами невзрачных маленьких хатенок, едва выглядывающих из воды верхними углами окон. В этот канал впадают другие, менее широкие. Вода быстрая, почти коричневого цвета, на поверхности ее плавает солома, перья, щепки, пробка, бумага. Там и сям вдоль каналов снуют рыбачьи одновесельные плоскодонки с носами, торчащими высоко из воды. Если прибавить к этому яркий солнечный день, веселое небо и звонкую болтовню прекрасных оболонских рыбачек, то в общем получается впечатление маленькой Венеции".
ГДЕ ЖИВЕМ? ПЕРВЫЕ ЛЮДИ НА ОБОЛОНИ ПОСЕЛИЛИСЬ ДО РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА
Дмитрий ЛАВРОВ для "Сегодня" 14 декабря 2002г.
"Раздайте патроны, поручик Голицын, корнет Оболенский, надеть ордена!" — не так давно распевали мы популярную песню, дворянские фамилии в которой были очень известны еще в дореволюционной России. И только в Киеве Оболенский неожиданно превратился в… Оболонского.
Николай Закревский в "Летописи и описании города Киева", перечисляя имена правителей города, упоминает сразу о четырех Голицыных. О роде Оболенских историки умалчивают. Правда, был один генеральный бунчучный, перевернувший вверх тормашками весь степенный уклад губернского города. Когда в 1744 году императрица Елизавета Петровна путешествовала по Украине, то, увидев жену Оболенского, нашла нечто сходное между ней и своей покойной матушкой. Это так тронуло царицу, что та отписала бунчучихе несколько городов, хуторов, сел и больших наделов пахотной земли.
Перебравшись в Киев, супруги зажили на широкую ногу. Безумными кутежами и балами прославилось семейство их сына Демьяна. Даже государь Александр I считал за честь станцевать кадриль в их доме. Но вскоре, соря деньгами, "дворяне" разорились. Так угас новоиспеченный род Оболонских (точнее Оболенских). Наименование местности, где поселились хуторяне, наложило отпечаток на сугубо киевское произношение вельможной фамилии.
"Оболонью, а по-древнему Болоньем, называется луговая выгонная сторона, находящаяся за Подолом к северо-западу", — писал Фундуклей в "Обозрении Киева". Начиная с 1096 года эта местность неоднократно упоминается в киевских летописях. Именно здесь, из речки Сетомль, как утверждает Нестор-летописец в "Повести временных лет", рыбаки вытащили из сетей маленького уродца, приняв его за младенца. "На лице его были срамные части", — возмущается Нестор.
Современные уфологи предполагают, что "ребенок" мог оказаться типичным карликом-энэлонавтом, пилотом космического корабля, потерпевшего крушение. Как доказательство, специалисты приводят фрагмент Несторовой летописи, сообщающий о падении за Вышгородом в 1091 году "превеликого змея". Кстати, кроме упомянутого "змея" на иллюстрациях к этому тексту в Радзивилловской летописи четко просматриваются контуры "летающих тарелок".
Цивилизация на Оболони имеет древние корни: здесь обнаружены остатки поселений, датированных еще T веком до новой эры. В последующие столетия приднепровские луга становятся ареной кровавых битв.
Река Сетомль "на болонье" была настолько глубока, что в ней утонула часть печенежского войска, разбитого в 1036 году Ярославом Мудрым. Веками оболонские рубежи надежно укреплялись. Вот как описывает Максим Берлинский действия Петра I в 1706 году: "Его величество, узнав по дошедшему слуху, будто неприятель из Польши обращает свой поход к сему месту, изволил прибыть сюда с несколькими полками июля 4 числа… Полки сии были расположены тогда лагерем на Оболони городской".
Уникальную картину батальных сцен на оболонских просторах запечатлел на своих рисунках голландский художник Абрагам ван Вестерфельд (1651 г.). Его "Панорама Киева с северо-востока" и "Разгром казаками литовской флотилии" можно считать единственными документальными изображениями этой местности первой половины ХVII века.
Старое Болонье существует и сейчас. По тихой старинной улице Оболонской можно выйти на окраину улицы Луговой и затеряться в зарослях вербы. Тут расположены полузабытые склады, подсобные помещения, товарные вагоны, гаражи и железнодорожные тупики. А за ними, на песчаных дюнах, раскинулся жилой массив Оболонь.
Когда из Днепра по километровым трубам на заболоченную местность намывали тонны песка, киевляне сомневались в успехе затеи: что здесь "город будет", казалось совершенно невероятным. Сегодня же жители этого густонаселенного района даже не подозревают о том, что первые люди поселились на этих просторах еще до Рождества Христова.
© Владимир Кухарский, 1992-2004
Оставить комментарий